Рефлекс змеи (Отражение) - Страница 43

— Нет, вы точно пьяны!

— Да не дурите. Как только я пойму, как расшифровать эту голубизну, и сделаю это, то в наших руках окажется еще одна увлекательная штучка Миллеса.

— Я серьезно говорю вам — сожгите все это!

— Ни в коем разе.

— Вы думаете, это все игра? Это вовсе не игра!

— Не игра.

— Ради Бога, будьте осторожны.

Я сказал, что буду. Такие вещи легко говорить.

Я отправился в Сомерсет на Уинкантонские скачки, где скакал два раза для Гарольда и три — для других владельцев. День был сухим, с резким ветром, от которого слезились глаза, и слез этих даже размах скачек унять не мог, поскольку хозяева всех лучших лошадей отказались от участия и вместо этого отправились в Ньюбери или Аскот, оставив шанс неумелому большинству. Я пять раз неуклюже проделал дистанцию в целости и сохранности, и в скачке для новичков, после того как все остальные попадали друг через друга на первом же препятствии, вдруг обнаружил, что финиширую в гордом одиночестве.

Маленький худенький тренер моего коня приветствовал нас широченной улыбкой, с полными слез глазами и синим носом.

— Господи, парень, здорово! Господи, чертовски холодно. Поди взвесься. Не стой тут. Господи, как же повезло, что все остальные попадали, правда?

— Вы прямо конфетку вышколили, — сказал я, стаскивая седло. — Прыгает просто здорово.

Улыбка у него расплылась чуть ли не до ушей.

— Господи, парень, если он будет прыгать, как сегодня, он обставит Энтре! Иди внутрь. Иди.

Я ушел, взвесился, переоделся, взвесился, снова скакал, возвращался и взвешивался...

Давным-давно все это было для меня новым, и мое сердце бешено колотилось, когда я шел из раздевалки к парадному кругу, или когда легким галопом выезжал на старт. Но после десяти лет такой жизни мое сердце билось чуть быстрее обычного лишь на скачках вроде Больших национальных и прочих в таком роде, да и то если у моей лошади были достаточные шансы. Былое буйное возбуждение сменилось рутиной.

Дурная погода, долгие поездки, разочарование и травмы поначалу воспринимались как часть работы. Спустя десять лет я стал понимать, что это, собственно, и есть работа. Рекорды, победы — это уже награда. Излишества.

Орудием моего ремесла были любовь к скоростям и к лошадям, и способность сочетать эти два чувства. А также крепкие кости, умение пружинить при падении и способность быстро выздоравливать, когда хорошо упасть не удавалось.

Но ни одно из этих качеств, кроме разве что, может быть, любви к лошадям, ни в коем разе не пригодится мне в работе фотографа.

Я раздраженно шел к машине. День кончался. Я не хотел быть фотографом. Я хотел оставаться жокеем. Я хотел оставаться там, где я есть, в знакомом мне мире, а не вступать в необратимое будущее. Я хотел, чтобы все продолжалось как прежде и не менялось.

* * *

На следующий день рано утром на моем пороге появилась Клэр Берген в сопровождении смуглого молодого человека. Когда он пожимал мне руку, его пальцы чуть ли не искрили. А мне-то казалось, что издатели должны быть дородными и непогрешимыми. Еще одна утраченная иллюзия.

Сама Клэр была в светлой шерстяной шапочке, светлом шарфе, аляске, желтых атласных лыжных штанах и отороченных овчиной сапожках. “Ну, — подумал я, — она половину лошадей перепугает. Нервную половину”.

Я отвез их в Даунс на взятом у Гарольда ради этого “Лендровере”, и мы посмотрели на домики. Затем я провез их по деревне, показал, в каких домах живут тренеры. Потом я отвез их назад в коттедж, чтобы выпить кофе и обдумать планы.

Издатель сказал, что хочет немного побродить по округе, и вышел. Клэр прикончила вторую чашку дымящегося кофе и спросила, как это мы выносим такой ветер, что прямо-таки режет все пополам.

— Да, тут вроде бы всегда ветрено, — согласился я, подумав.

— Все эти голые холмы...

— Это хорошо для лошадей.

— А я, похоже, даже и не прикасалась никогда к лошади. — У нее был слегка удивленный вид. — Большинство тех, кого я знаю, презирают лошадников.

— Всем нравится чувствовать свое превосходство, — сказал я без обиды. — Особенно когда превосходства-то и нет.

— Ого! — сказала она. — Весьма находчивый ответ.

Я улыбнулся.

— Вы удивились бы, узнав, как некоторые ненавидят лошадей. От издевательств до истерики доходит.

— И вы не обижаетесь?

— Чувства этих людей — их проблема, не моя.

Она посмотрела мне прямо в лицо своими широко открытыми серыми глазами.

— А что же задевает вас? — спросила она.

— Если мне говорят, что я прыгнул за борт, когда я на самом деле потонул вместе с кораблем.

— Ч-что?

— Если говорят, что я упал, когда на самом деле упала лошадь, а я уж вместе с ней.

— А есть разница?

— Очень даже большая.

— Вы мне голову морочите, — сказала она.

— Немного. — Я взял ее пустую чашку и положил в посудомойку. — А что задевает вас?

Она моргнула, но, помолчав, ответила:

— Когда меня держат за дуру.

— Вот, — сказал я, — совершенно правдивый ответ.

Она отвернулась от меня, будто бы в смущении, и сказала, что ей нравится мой коттедж и кухня, и не может ли она занять мою ванну. Вскоре она вышла оттуда уже без шапочки, но с заново подкрашенными губами, и спросила, в нормальном ли состоянии все остальное в доме.

— Хотите посмотреть? — спросил я.

— Очень даже.

Я показал ей гостиную, спальню и, наконец, проявочную.

— Все, — сказал я.

Она медленно отвернулась от проявочной и повернулась ко мне — я стоял у нее за спиной в прихожей.

— Вы говорили, что снимаете.

— Да.

— Но я думала, что вы имеете в виду... — Она нахмурилась. — Мать сказала, что я была резка с вами, когда вы предложили... но я не знала...